Промурыжив меня месяц после оформления заказа, озоновцы сообщили, что упс, товара-то нет у поставщика, и книжка про Аушвиц помахала мне ручкой. Йобаный пинцет. Камрады, поделитесь секретом, как можно скачать книжку с гугл.букс, если она там выложена, и где-то 60% страниц за раз просматриваются? Или, может быть, где-нибудь в англонете есть книгохранилища онлайновые бесплатные?
сны рёмофильныеСнился Рём. Он был почему-то в серой форме и в шапке с кокардой, больше всего похожей на наряд будочника. Помню только, что сперва мы очень трогательно друг за другом ухаживали, а потом весь город участвовал в каком-то костюмированном мероприятии, он переоделся в смешной женский костюм (с усами это смотрелось втф), и я его ужасно застеснялся и при друзьях громко сказал, что не знаю его. Рём всё услышал, ужасно расстроился, мы потом сидели на скамеечке у реки, и он мне говорил, мол, да, я страшный, и странноватый. и скучный для тебя солдафон, ну так хуле тогда мы не разбежимся? Я сразу ныть начинаю, мол, не уходи, пыщь-пыщь (при этом понимаю, что живу на его деньги, и какэто-какэто без денег!!). Протягивает руку, гладит по щеке и говорит - а я и не хочу уходить. И тут я во сне понимаю: ааа!! Мне снится Рём!! И тут же просыпаюсь, счастливый, как лось.
В прах судьбою растертые видятся мне, Под землей распростертые видятся мне. Сколько я ни вперяюсь во мрак запредельный: Только мертвые, мертвые видятся мне...
многастехов для себя9 Милым желаешь ты быть и великим слыть человеком, Котта? Но милые все — самый пустейший народ.
23 Ты приглашаешь к столу только тех, с кем ты моешься, Котта, И доставляют тебе гостя лишь бани одни. Что ж ты ни разу меня не позвал, удивлялся я, Котта? Знаю теперь: нагишом я не по вкусу тебе.
30 Был костоправом Диавл, а нынче могильщиком стал он: Начал за теми ходить, сам он кого уходил.
32 Нет, не люблю я тебя, Сабидий; за что — сам не знаю. Все, что могу я сказать: нет, не люблю я тебя. (это же I do not love thee, Dr Fell!)
64 Ты мила — нам известно, дева, правда, Ты богата — никто не станет спорить; Но коль хвалишься слишком ты, Фабулла, — Не мила, не богата и не дева.
74 Был он любовник. Но ты ведь могла отрицать это, Павла. Мужем он стал. Отрицать можешь ли, Павла, теперь?
77 Вполне здоров и бодр Харин, а все бледен, Вина почти не пьет Харин, а все бледен, На солнце нежится Харин, а все бледен, Румянить кожу стал Харин, а все бледен, Развратом занялся Харин, а все бледен.
79 Вечно ты тяжбы ведешь и дела ведешь, Аттал, ты вечно: Есть, что вести, или нет, Аттал, ты вечно ведешь. Нет ни тяжеб, ни дел, ты, Аттал, ведешь себе мула. Нечего, Аттал, вести? Душу свою изведи.
83 Щеки и губы тебе, Маннейа, лижет собачка: Не удивляюсь я — все любят собаки дерьмо.
89 Ты шепчешь на ухо всем и каждому, Цинна, Ты шепчешь то, что можно всем сказать громко; Смеешься на ухо, плачешь ты, ворчишь, стонешь, Ноешь ты на ухо, судишь ты, молчишь, воешь, И до того засел в тебе такой недуг, Что на ухо, Цинна, ты и Цезаря хвалишь.
91 Не издавая своих, ты бранишь стихи мои, Лелий. Или моих не ругай, или свои издавай.
7 И в декламациях мил, и дела ведешь, Аттик, ты мило, Мило историю ты, мило ты пишешь стихи; Мило ты мим сочинишь, эпиграммы твои тоже милы, И как грамматик ты мил, мил ты и как астроном; Мило ты и поешь и танцуешь, Аттик, ты мило, Мило на лире бренчишь, мило играешь ты в мяч. Хоть ничего хорошего, но все ты делаешь мило... Хочешь, скажу я, кто ты, Аттик? Пустой лоботряс.
45 Хоть и бессилен ты, Глипт, но подверг себя оскопленью. Что за безумье! Зачем? Ты ведь и раньше не мог!
62 Волосы выщипал ты на груди, на руках и на икрах, Да и под брюхом себе начисто ты их обрил. Все это ты, Лабиен, для любовницы делаешь, знаем. Но для кого ты, скажи, задницу брил, Лабиен?
71 Цецилиан, благосклонней тебя никого нет. По правде: Стоит мне только прочесть дистиха два или три, Тотчас же Марса читать начинаешь стихи иль Катулла, Как бы давая понять, что они хуже моих, Чтобы казались мои при сравнении лучшими? Верю, Цецилиан, но тогда ты уж читал бы свои.
28 Все удивляешься ты, что воняет у Мария ухо. Нестор, ты сам виноват: ты ведь наушник его.
30 Нет подачек теперь: ты бесплатным обедаешь гостем. Что же ты, Гаргилиан, делаешь в Риме, скажи? Тогу откуда ты взял и чем за каморку ты платишь? Где добываешь квадрант? Что ты Хионе даешь? Пусть, как ты сам говоришь, ты живешь с величайшим расчетом, Но продолжать эту жизнь, право, совсем не расчет.
53 И лица твоего могу не видеть, Да и шеи твоей, и рук, и ножек, И грудей, да и бедер с поясницей. Словом, чтобы мне перечня не делать, Мог бы всей я тебя не видеть, Хлоя.
72 Хочешь со мною ты спать, Савфейя, но мыться не хочешь. Подозреваю, что тут что-то неладное есть. Иль у тебя, может быть, отвислые, дряблые груди, Иль ты боишься открыть голый в морщинах живот, .............................................................................................. Это, однако, все вздор: ты, наверно, прекрасна нагая; Худший порок у тебя: дура набитая ты.
90 Хочет, не хочет давать мне Галла, сказать невозможно. Хочешь не хочешь, понять, что хочет Галла, нельзя.
7 В том, что вчера мне дарил, почему отказал ты сегодня, Мальчик мой Гилл, и суров, кротость отбросив, ты стал? Бороду, волосы ты в оправданье приводишь и годы: О, что за долгая ночь сделала старым тебя? Что издеваться? Вчера ты был мальчиком, Гилл, а сегодня, Мне объясни, отчего сделался мужем ты вдруг?
12 Всем ты, Таида, даешь, но, коль этого ты не стыдишься, Право, Таида, стыдись все что угодно, давать.
Прочный панцирь защищает рака от врагов, но мешает ему развиваться, сдерживая его рост. Приходится панцирь сбрасывать – линять. Приближение линьки можно заметить по матовому оттенку панциря; кроме этого, он становится тонким и хрупким. С большим трудом рак вытаскивает из своего панциря клешни и каждую из ножек. Бывает, что они при этом обрываются. Однако утраченные клешни, ножки или усики снова вырастают, но имеют несколько иной вид. Этим и объясняется то, что иногда встречаются раки с неравномерно развитыми или уродливыми клешнями. Сбрасывание панциря может длиться несколько минут, но иногда и целые сутки. До этого под старым твердым покровом образуется новый мягкий покров, и пока он не затвердеет, рак растет в длину. Полное затвердение панциря происходит в течение 1-1,5 месяца. Линяющий рак сбрасывает не только свой внешний футляр, но и оболочку жабр, пищевода, глаз и даже острых зубов – «желудочной мельницы» , предназначенной для дробления пищи. Из всех твердых частей тела рак оставляет себе лишь находящиеся в стенках желудка белые кальциевые образования в форме линзы – гастролиты, часто называемые рачьими глазами, а в средние века они под именем «рачьих камней» считались чудодейственным лекарством от всех болезней). Гастролиты – это депо, где в период между линьками накапливается кальций, который после линьки расходуется на воссоздание панциря и других твердых органов. Сбросив панцирь, рак некоторое время беспомощен и прячется от своих врагов.Особенно опасна линька для молоди, т.к. маленький, мягкий и беззащитный рачок становится легкой добычей любого хищника. Поэтому к концу первого года жизни из сотни вылупившихся летом рачков остается лишь около десятка.
Ты не читал ничего, а хочешь казаться поэтом. Будь чем угодно, Мамерк, - только стихов не читай.
Перевод Н. И. Шатерникова
Бегал ли Феб от стола и от пира Фиеста, не знаю; От твоего же стола я убегу, Лигурин. Правда, прекрасен твой стол и уставлен он кушаньем дивным, Но как начнешь ты читать, в рот не идет ничего. Не подавай камбалы, и барвены в два фунта не нужно, Устриц не нужно, грибов, - только одно: помолчи.
Вспомнил давнишнюю рекомендацию strange и начал читать "Признания авантюриста Феликса Круля". Как же оно красиво и легко написано, и до чего же здорово, что ради легкости стиля не пришлось жертвовать манновскими традиционными вкапываниями в характер. Ни капли яда мимо не пролил (одна глава о медкомиссии чего стоит), ни одной извилины не оставил непротраханной, но как это подано! Как сервировано! Я в восторге. Именно сейчас искрящееся жизнелюбие главного героя пришлось так кстати 8)
"Птицы смерти" или "трупные курочки" - так зовет народ мелких сов, которые, по старинному поверью, в стремительном ночном полете стукаются об окно смертельно больного и криком: "Идем со мною!" - зовут на свободу оробелую душу. Не странно ли, что именно к этой формуле прибегают и сомнительные ночные сестры - те, что бродят под фонарями и дерзко призывают мужчин к тайным утехам плоти? Некоторые из них дородны, как султанши, и затянуты в черный атлас, с которым призрачно контрастирует мучнистая белизна пухлого лица; другие, напротив, худы нездоровой худобой. Все они вызывающе накрашены с учетом полутьмы ночной улицы. Малиново-красные губы пылают у одних на лице, белом как мел, у других - меж густо нарумяненных щек. Их тонкие брови четко изогнуты, подведенные глаза удлинены черными штрихами и неестественно блестят из-за впрыснутого в них состава. Фальшивые бриллианты переливаются у них в ушах, на огромных шляпах покачиваются перья, в руках у всех неизменный мешочек, сумочка ридикюль, в котором хранятся кое-какие туалетные принадлежности - губная помада, пудра и противозачаточные средства. Проходя по панели, они чуть касаются рукой твоей руки; их глаза, в которых отражается свет фонарей, устремлены на тебя из темного закоулка; их губы кривит призывная, непристойная улыбка; торопливым шепотом бросая прохожему зов "трупной курочки", они таинственным кивком головы манят его в соблазнительно неведомую даль с таким видом, словно храбреца, последовавшего этому зову и кивку, ожидают там никогда не испытанные, безграничные наслаждения.
ещё одна длинная цитатаО, эти сцены светской жизни! Никогда не являлись они взору более восприимчивому! Кто знает, почему одна из картин, наполнявших мое сердце тоской и вожделением, картина, ничем не примечательная и вполне заурядная, так врезалась мне в память, что я и сейчас еще трепещу от восторга, вспоминая о ней? Нет, я не в силах противиться искушению воссоздать ее на этих страницах, хотя отлично знаю, что рассказчик - а им я сейчас являюсь - не должен отвлекать читателя происшествиями, из которых, вульгарно выражаясь, "ничего не проистекает", ибо они не способствуют развитию того, что принято называть "действием". Но, может быть, хоть при описании собственной жизни дозволено руководствоваться велениями сердца больше, чем законами искусства? Еще раз повторяю: ничего особенного в этой картине не было, но она была очаровательна. Место действия находилось у меня над головой - балкон бельэтажа большой гостиницы "Франкфуртское подворье". Однажды зимним вечером на него вышли - да, да, прошу прощенья, так просто все и обстояло - двое молодых людей не старше меня, по-видимому брат и сестра, может быть даже двойняшки. Головы у них были не покрыты, на себя они тоже ничего не накинули, из озорства. Оба темноволосые, явно уроженцы заморских стран, то ли южноамериканцы испано-португальского происхождения, то ли аргентинцы или бразильцы, а может быть - я ведь просто гадаю, - может быть и евреи - предположение, нисколько не умаляющее моего восторга, так как воспитанные в роскоши дети этого племени бывают очень и очень привлекательны. Оба были до того хороши, что словами не скажешь, и юноша по красоте не уступал девушке. Они уже были одеты для вечера; на манишке молодого человека я заметил бриллиантовые запонки, у девушки в темных, красиво причесанных волосах сверкал бриллиантовый аграф, другой точно такой же был приколот на груди, там, где красноватый бархат платья переходил в прозрачное кружево; из таких же кружев были у нее и рукава. Я дрожал за их туалет, ибо несколько мокрых снежинок, покружив в воздухе, уже легли на темные кудри брата и сестры. Да и вся-то их ребяческая шалость длилась не больше двух минут и была затеяна, верно, только для того, чтобы, со смехом перегнувшись через перила, посмотреть, что творится на улице. Затем они сделали вид, будто у них зуб на зуб не попадает от холода, стряхнули снежинки со своего платья и скрылись в комнату, где тотчас же зажегся свет. Исчезла чудесная фантасмагория, исчезла, чтобы уже никогда не возникнуть вновь. Но я еще долго стоял и смотрел поверх фонарного столба на балкон, мысленно пытаясь проникнуть в жизнь этих существ. И не только в эту ночь, но еще много ночей кряду, когда я, усталый от ходьбы и созерцания, засыпал на своей кухонной скамье, снились мне эти двое. То были любовные сны, исполненные восторга и жажды слияния. Иначе я сказать не могу, хотя взволновало меня не отдельное, а двуединое явление - мельком увиденная пара, сестра и брат. Иными словами - существо моего пола и пола противоположного, то есть прекрасного. Но красота возникла здесь из двуединства, из очаровательного двоякого повторения, и я отнюдь не уверен, что образ юноши на балконе - если не говорить о жемчужинах в его манишке - хоть сколько-нибудь взбудоражил бы мои чувства, как сомневаюсь и в том, чтобы девушка без ее мужского повторения могла заставить мой дух предаться столь сладостным мечтаниям. Любовные сны - сны, которые я люблю, пожалуй, именно за первозданную нераздельность и неопределенность, за двусмысленность, а стало быть, полносмыслие, охватывающее человеческую природу в двуряде обоих полов.
отрыжка айзелефика читать дальше Кто взвесил, вычислил, измерил? Кому он приговор доверил? Судье? Врачу? Молчат газет передовицы Молчат учебников страницы И я молчу
Намеренье - благой булыжник. Кому решать, что будет лишним? Кому отсечь? Ковчег пошел ко дну. По паре На нем всего. Какой из тварей Заделать течь?
Пусть те, кто в спину нам дышали, Сомнут виток большой спирали В бумажный ком. Пусть рассуждают с важной миной О степени вины трамплина Перед прыжком.
Жюпьен представлялся мне не самым ярким примером этой разновидности, которую, несмотря на ее редкость, каждый собиратель человекорастений, каждый ботаник человеческих душ может наблюдать на примере хлипкого юнца, ждущего авансов от здоровенного, раздобревшего пятидесятилетнего мужчины и не обращающего никакого внимания на авансы своих ровесников, – так остаются бесплодными цветы primula veris, двуполые, с короткими пестиками, если их опыляют цветы других primula veris, тоже с короткими пестиками, а между тем пыльцу, которой их одаряет primula veris с длинными пестиками, они принимают с восторгом.
Я вспомнил, отчего умерла моя бабушка, и разговор с профессором заинтересовал меня, тем более что я недавно вычитал в книге крупного ученого, что выделение пота вредно для почек, так как то, чему следует выходить в другом месте, выходит через кожу. Я с грустью подумал, что бабушка умерла в жаркую пору, и склонен был видеть именно в жаре причину ее смерти. Доктору Э. я не стал об этом говорить, но он мне сказал вот что: «Хорошая сторона сильной жары, когда чрезвычайно обильно выделяется пот, состоит в том, что от этого гораздо легче работать почкам». Медицина – наука не точная.
Дама, которая поздоровалась со мной, назвав меня по имени, оказалась еще трусливей. Уже начав с ней разговор, я силился вспомнить, как ее зовут; я отлично помнил, что ужинал с ней, помнил, о чем она со мной говорила. Однако мое внимание, направленное в ту область моего внутреннего мира, где хранились воспоминания о ней, не находило там ее имени. И все-таки оно там жило. Моя мысль как бы затеяла с ним своеобразную игру: она пыталась сперва уловить его очертания, его начальную букву, а затем осветить его целиком. Усилия мои были напрасны; я приблизительно угадывал его объем, вес; что же касается очертаний, то я, сравнивая его с едва различимым узником, скорчившимся во мраке внутренней тюрьмы, говорил себе: «Не то». Конечно, я мог бы придумать самые трудные имена. К несчастью, тут надо было не творить, а воссоздавать. Всякая умственная деятельность легка, если только она не подчинена реальности. В данном случае я вынужден был ей подчиняться. И вдруг имя пришло ко мне все, до единой буковки: «Виконтесса д'Арпажон». Нет, я не так выразился: мне представляется, что явилось оно не само. И я не склонен думать, чтобы множество относившихся к этой даме смутных воспоминаний, к которым я беспрестанно обращался за помощью (так, например, я взывал к ним: «Да ведь эта дама – подруга маркизы де Сувре, это же она относится к Виктору Гюго со смешанным чувством наивного восторга, ужаса и отвращения»), – я не думаю, чтобы все эти воспоминания, проносившиеся между мной и ее именем, в какой-то мере содействовали тому, что оно наконец вынырнуло. Когда память затевает грандиозную игру в прятки чтобы восстановить имя, то имя не приближается к нам постепенно. Мы ничего не видим – и вдруг возникает то самое имя, ничего общего не имеющее с именем, которое нам мерещилось. Пришло к нам не оно. Я склоняюсь к мысли, что с возрастом мы удаляемся от области, где имена проступают отчетливо; лишь усилием воли и внимания, обострившим мой мысленный взор, я прорезал полутьму и все ясно увидел. Во всяком случае, если и существуют переходы от забвения к воскрешению в памяти, то переходы эти бессознательны. Имена, попадающиеся нам на пути к настоящему имени, суть имена ложные, они ни на шаг не приближают нас к нему. Собственно, это даже не имена, а зачастую всего лишь согласные, которых нет в найденном имени. Впрочем, работа мысли, переходящей от небытия к действительности, в высшей степени таинственна; в конце концов можно предположить, что обманчивые согласные представляют собой шесты, которые нам неумело, хотя и заблаговременно, протягивают, чтобы мы могли уцепиться за верное имя.