Вспомнил давнишнюю рекомендацию strange и начал читать "Признания авантюриста Феликса Круля". Как же оно красиво и легко написано, и до чего же здорово, что ради легкости стиля не пришлось жертвовать манновскими традиционными вкапываниями в характер. Ни капли яда мимо не пролил (одна глава о медкомиссии чего стоит), ни одной извилины не оставил непротраханной, но как это подано! Как сервировано! Я в восторге. Именно сейчас искрящееся жизнелюбие главного героя пришлось так кстати 8)

"Птицы смерти" или "трупные курочки" - так зовет народ мелких сов, которые, по старинному поверью, в стремительном ночном полете стукаются об окно смертельно больного и криком: "Идем со мною!" - зовут на свободу оробелую душу. Не странно ли, что именно к этой формуле прибегают и сомнительные ночные сестры - те, что бродят под фонарями и дерзко призывают мужчин к тайным утехам плоти? Некоторые из них дородны, как султанши, и затянуты в черный атлас, с которым призрачно контрастирует мучнистая белизна пухлого лица; другие, напротив, худы нездоровой худобой. Все они вызывающе накрашены с учетом полутьмы ночной улицы. Малиново-красные губы пылают у одних на лице, белом как мел, у других - меж густо нарумяненных щек. Их тонкие брови четко изогнуты, подведенные глаза удлинены черными штрихами и неестественно блестят из-за впрыснутого в них состава. Фальшивые бриллианты переливаются у них в ушах, на огромных шляпах покачиваются перья, в руках у всех неизменный мешочек, сумочка ридикюль, в котором хранятся кое-какие туалетные принадлежности - губная помада, пудра и противозачаточные средства. Проходя по панели, они чуть касаются рукой твоей руки; их глаза, в которых отражается свет фонарей, устремлены на тебя из темного закоулка; их губы кривит призывная, непристойная улыбка; торопливым шепотом бросая прохожему зов "трупной курочки", они таинственным кивком головы манят его в соблазнительно неведомую даль с таким видом, словно храбреца, последовавшего этому зову и кивку, ожидают там никогда не испытанные, безграничные наслаждения.

ещё одна длинная цитатаО, эти сцены светской жизни! Никогда не являлись они взору более
восприимчивому! Кто знает, почему одна из картин, наполнявших мое сердце
тоской и вожделением, картина, ничем не примечательная и вполне заурядная,
так врезалась мне в память, что я и сейчас еще трепещу от восторга,
вспоминая о ней? Нет, я не в силах противиться искушению воссоздать ее на
этих страницах, хотя отлично знаю, что рассказчик - а им я сейчас являюсь
- не должен отвлекать читателя происшествиями, из которых, вульгарно
выражаясь, "ничего не проистекает", ибо они не способствуют развитию того,
что принято называть "действием". Но, может быть, хоть при описании
собственной жизни дозволено руководствоваться велениями сердца больше, чем
законами искусства?
Еще раз повторяю: ничего особенного в этой картине не было, но она была
очаровательна. Место действия находилось у меня над головой - балкон
бельэтажа большой гостиницы "Франкфуртское подворье". Однажды зимним
вечером на него вышли - да, да, прошу прощенья, так просто все и обстояло
- двое молодых людей не старше меня, по-видимому брат и сестра, может быть
даже двойняшки. Головы у них были не покрыты, на себя они тоже ничего не
накинули, из озорства. Оба темноволосые, явно уроженцы заморских стран, то
ли южноамериканцы испано-португальского происхождения, то ли аргентинцы
или бразильцы, а может быть - я ведь просто гадаю, - может быть и евреи -
предположение, нисколько не умаляющее моего восторга, так как воспитанные
в роскоши дети этого племени бывают очень и очень привлекательны. Оба были
до того хороши, что словами не скажешь, и юноша по красоте не уступал
девушке. Они уже были одеты для вечера; на манишке молодого человека я
заметил бриллиантовые запонки, у девушки в темных, красиво причесанных
волосах сверкал бриллиантовый аграф, другой точно такой же был приколот на
груди, там, где красноватый бархат платья переходил в прозрачное кружево;
из таких же кружев были у нее и рукава.
Я дрожал за их туалет, ибо несколько мокрых снежинок, покружив в
воздухе, уже легли на темные кудри брата и сестры. Да и вся-то их
ребяческая шалость длилась не больше двух минут и была затеяна, верно,
только для того, чтобы, со смехом перегнувшись через перила, посмотреть,
что творится на улице. Затем они сделали вид, будто у них зуб на зуб не
попадает от холода, стряхнули снежинки со своего платья и скрылись в
комнату, где тотчас же зажегся свет. Исчезла чудесная фантасмагория,
исчезла, чтобы уже никогда не возникнуть вновь. Но я еще долго стоял и
смотрел поверх фонарного столба на балкон, мысленно пытаясь проникнуть в
жизнь этих существ. И не только в эту ночь, но еще много ночей кряду,
когда я, усталый от ходьбы и созерцания, засыпал на своей кухонной скамье,
снились мне эти двое.
То были любовные сны, исполненные восторга и жажды слияния. Иначе я
сказать не могу, хотя взволновало меня не отдельное, а двуединое явление -
мельком увиденная пара, сестра и брат. Иными словами - существо моего пола
и пола противоположного, то есть прекрасного. Но красота возникла здесь из
двуединства, из очаровательного двоякого повторения, и я отнюдь не уверен,
что образ юноши на балконе - если не говорить о жемчужинах в его манишке -
хоть сколько-нибудь взбудоражил бы мои чувства, как сомневаюсь и в том,
чтобы девушка без ее мужского повторения могла заставить мой дух предаться
столь сладостным мечтаниям. Любовные сны - сны, которые я люблю, пожалуй,
именно за первозданную нераздельность и неопределенность, за
двусмысленность, а стало быть, полносмыслие, охватывающее человеческую
природу в двуряде обоих полов.