Название: Криминальные чётки
Авторы: Doc Rebecca, Tender
Бета: Tavvitar
Персонажи: Сильвестр/Рокэ Алва, + множество канонных персонажей, ОМП и ОЖП
Жанр: экшн, юмор, элементы ПВП.
Рейтинг: NC-17
По заявке с кинк-феста: Т4-02 Сильвестр (Квентин Дорак)/Рокэ Алва. Четки как анальные бусы.
Оммаж Квентину Тарантино и Гаю Ричи
Предупреждение: сомнительное согласие, смерть второстепенных персонажей, ненормативная лексика, упоминание грядущего алвадика, превышение норм радиоактивного фона эпохи
Статус: закончен
***
– Блистательный желает что-нибудь купить у сына моего отца? Может быть, серёжки для подруги блистательного, которые оттенят прелесть несравненной? Или, например, браслет? Прекрасные браслеты, тонкая работа, кэналлийская ковка, штучная вещь!
– Пошел к кошкам, ублюдок. Не собираюсь покупать твое барахло. На вот.
Альдо кидает на прилавок чётки, переливающиеся всеми оттенками золотого и алого. Гоган смотрит на них, что твоя кошка на птичку. А, паршивая жадная тварь! Заломить цену или попросить разумно?
– Продаю.
Гоган нацепляет на себя какие-то отшлифованные стекляшки в оправе, так и сяк вертит чётки.
– Блистательный, верно, шутит... Впрочем... Десять суанов.
А вот теперь Альдо злится, потому что никто не смеет безнаказанно трахать наследника Раканов, кроме разве что разумных вдов.
– Этому янтарю по меньшей мере три сотни лет, ты, морда еретическая. Понял? Пять таллов.
– Блистательный принес мне не янтарь. Внук моего деда видит бусы, нанизанные из обточенного копролита.
читать дальше– Коп-чего?
– Блистательный может знать, что дерьмо, падающее в море и попадающее в полосу прилива, обычно застывает, шлифуется и набирает в себя песчинок, а южное солнце прожаривает его и добавляет приятный оранжевый оттенок. И копролит против янтаря – что весенний ёж против тучного тельца.
Долго злиться Альдо не любит. Смысла нет.
– Чуешь, чем пахнет, а? – Острие шпаги утыкается аккурат в гоганскую бородищу. – Это что, ты хочешь сказать, что моя почтенная матушка перебирала в своих руках какое-то дерьмо?
– Несравненная родительница блистательного бы никогда... – лепечет гоган, сглатывая. – Полтора талла. Из уважения к почтеннейшей семье блистательного.
– Четыре талла. Или сделаю чётки из твоих бейцал.
– Два с половиной талла. И два талла чистых убытков сыну моего отца.
– Три с половиной, и это последнее слово.
***
– И за чей счет сын моего отца сегодня будет пировать?
– Пусть достославный не волнуется; Кабиох послал недостойному день и удачу, а под конец дня явил чудо.
– Чудо какого порядка?
– Чудо глупости непосвященных, – скалится Ирмийоль, вытаскивая из кармана чётки. – Нухутская работа, чистейший янтарь. За три талла. Грешный стыд, одно слово.
Кабиох, конечно, не шлет день и удачу винопийце, но разве один-единственный неверный шаг приведет праведника к вратам Огня и Холода? По пути домой он останавливается, чтобы извергнуть воду скверны близ забора неверного.
Дубинка с хрустом впечатывается в его затылок.
– Мина, я смог! – вопит грабитель, пуская петуха, с дрожью в руках обшаривая карманы гогана и его сумку, – Мина, любовь моя, верь в меня! Я стану разбойником, накоплю денег, ты уйдёшь с улицы. И мы вместе... Всегда вместе...
Чётки он швыряет в сумку вслед за кошелем.
***
Оливио выгружает добычу на плащ, расстеленный Винченцо, и нетерпеливо переминается, пока благородные разбойники её перебирают.
– Я прошел испытание, да? Теперь меня смогут принять в братство?
– В како.... – начинает Джулио, но Винченцо пихает его локтем под ребра.
– А то! Ещё как. Ты теперь в братстве. Без вопросов.
– А я разве не должен произнести клятву? – осторожно спрашивает Оливио, сверяясь по памяти с «Висельниками» Дидериха. Что-то там было про «мое ремесло – возмездие, мой промысел – месть», а дальше как? «Не верь, не бойся, не проси»?
В спину Оливио втыкается кинжал.
– Что в жабу за испытание, Ченцо?
– Талигские штучки какие-нибудь. Подтащи-ка его к причалу и сунь кинжал в руку. Закололся, позора не вынеся. Трагедь такая.
Кошкин сын Винченцо вечно треплется, а руками работать приходится ему.
– Знаешь, что самое смешное в Талиге? Всякие маленькие отличия. Всё вроде бы то же самое, что и здесь, но чуть-чуть отличается.
– Ну и например? – недовольно ворчит Джулио, вкладывая в руку мазурику кинжал.
– Например, там в любом трактире подают вино. И не как у нас – из-под стойки, а нормально, в кубке каком-нибудь. Оленятина называется олениной. А знаешь, как они картошку едят?
– Ну?
– Со сметаной.
– Во уроды! Слышь, Ченцо, чего в записке-то писать?
– Да что хочешь. Украл, не смог, больше не буду, прости, мама, за ошибки прекрасной молодости.
– А как это пишется?
– Леворукий знает. Ну, пошли. Оставь дрянь какую-нибудь, вон, чётки эти, например. А то не поверят, что он обнес.
Джулио заканчивает записку и прячет чётки в карман. Хорошая вещь на дороге валяться не должна.
На рассвете добрые горожане находят заколовшегося Оливио Аликанте, рядом с ним лежит записка: «Извените за ошыпки».
***
– Негодный сын, позор семьи! Вгоняешь маму в самый гроб и даже глубже, – причитает донна Мария, выворачивая карманы куртки Джулио. – Опять за старое? В тюрьму снова захотел? Захотел сделать маму сиротой?
– Что вы мне кричите, мама, – уныло басит покорный сын, наблюдая, как очередные несколько таллов исчезают в цепких руках его бесценной родительницы, – я понимаю слов!
– Понимает он! Порол тебя отец мало, травки ему мягкой в Саду Рассветном. Ну-ка, руки маме покажи и отдай немедленно, что в них жамкаешь!
Семь таллов и янтарные чётки перекочёвывают в карман передника донны Марии.
– Иди, ешь суп, и пока не съешь, на улицу не выйдешь.
Итого девять с половиной таллов за день, не считая того, что должен принести младший сынок; не много, но и не так уж мало. А чётки она пожертвует храму святого Танкреда. Поговаривают, что за хорошее отношение отец Филипп блюдет тайну исповеди чуть строже, чем обычно.
***
– Деньги вперёд!
– Дочь моя, не обрекай себя на пламя Закатное, не позволяй любостяжательству увести тебя в пути праведного, ибо страсть эта греховна, а Создатель завещал не собирать сокровищ на земле, где ржа разрушает, а воры крадут; но собирать их в Рассвете, где нет ни тления, ни зла.
Лючия зевает. Лениво и бесстыдно закидывает пухлую белую ножку на стол и шевелит пальчиками, будто отгоняя докучливое насекомое.
– Деньги, или идите себе, святой отец.
Денег у отца Филиппа нет, но сочные прелести Лючии будят непреодолимое желание.
– Среди прочих добродетелей Создатель, владыка наш, несравненно высоко ценит помощь ближнему, потому...
– В Рассвете вам, глядишь, и пососут бесплатно.
Впрочем, вскоре заблудшая душа внимает гласу истины и, к обоюдному удовольствию, новенькие янтарные чётки (бывшие наверняка дешевой стеклянной подделкой) попадают в вырез Лючииного платьица, а истомившийся орган отца Филиппа – в её умелый рот.
Через несколько часов чётки вместе с серебряными серьгами и половинкой золотого талла оказываются в кармане Джузеппе Габрици, а пять гранов маковой смолки – под языком Лючии. Выдумывая способы ублажения плоти, Создатель был изощрен, но не злонамерен.
***
– Ну чего ещё надо? Может, мне штаны снять?
– Карманы выверни, – приказывает мордоворот в красном берете, закончив ощупывать куртку.
Джузеппе, выругавшись, предъявляет содержимое карманов: нож, пара монеток, расписка от гайифского поставщика, два письма для избранного отца и чётки.
– Это оставишь здесь, – хрен в берете отодвигает нож в сторону, – это забирай.
Джузеппе проходит по коридору мимо снующих подавальщиц, мимо распахнутой двери кухни. Пахнет жареной курятиной. «Талигойская звезда», как поговаривают, заведение убыточное, но старикан отказывается закрыть кабак. Не кабаком же он себе заработал на безбедную старость. Джузеппе крепко стискивает чётки в руке и стучится в неприметную дверь в конце коридора. И какие кошки ему в голову нассали брать талигский товар в обход Папаши Эркюля?
– Ну, так я пришё... – объявляет о себе Джузеппе, переступая через порог, вздрагивает и ложится на пол с дырой во лбу.
Папаша Эркюль отодвигает кружку с пивом, грузно опирается на стол, привстаёт.
– Твою мать, Бернар, я тебя просил его убрать после того, как я с ним поговорю, а не до этого! Ты посмотри на дверь! Мозги по всей комнате – и кто это будет отчищать, я тебя спрашиваю? Я тебя просил загадить мой кабинет мозгами этого ызарга?
– Вы платите, я делаю.
Бернар прячет пистолет, поколебавшись, вытаскивает носовой платок и смахивает окровавленный шмат, прилипший к дверной раме.
Папаша Эркюль вздыхает.
– Тоже мне, стрелок херов. Первый Маршал, кошки б тебя того-этого... В хлев его тащи. Эй! Сперва сними перевязь, кретин, и сапоги тоже. И ремень вытащи. Чётки тоже давай сюда. Нечего свинкам зубы ломать.
***
– Пятидесяти человек, хвала Создателю, хватит. И вот ещё... Нужен стойкий нравом и крепкий в вере человек, который будет за них отвечать.
Папаша Эркюль глядит на Авнира с воодушевлением. Какой случай сплавить подальше кошкиного выблядка!
– Есть у меня такой. Бернард Бритва. Он же Бернард-Хрен-Попадёшь. Резкий, как удар косой по яйцам, и весомый, как удар молотом. Богобоязненный до крайности.
– Святой Бернард, – замечает Авнир, – успешно боролся с еретиками.
– Значит, по рукам?
– К празднеству святой Октавии ваши люди будут в городе и начнут по моему сигналу. Мы дадим отпор врагам Церкви.
– А как насчет немного... – Папаша Эркюль складывает пальцы щепотью и беспокойно потирает друг о друга.
– У еретиков нет прав и нет собственности. Всё ясно?
– Более чем, – покладисто отвечает Эркюль и запускает руку в карман, выуживая чётки. В свете очага янтарь отливает закатным багрянцем.
– А это вам, Ваше Преосвященство. Небольшой подарок от благодарной паствы.
***
– Что это, монсеньор? – с удивлением спрашивает Ричард Окделл, протягивая своему эру платок. Сквозь гудение пламени доносится гулкий удар – вероятно, в особняке Ариго начали рушиться перекрытия.
– Это?
Рокэ Алва усмехается, позволяя четкам скользнуть вниз и повиснуть на пальце. Омытые от копоти янтарные бусины сверкают, как кошачьи глаза.
– Какая прелесть. Нужно будет отдать их в хорошие, богомольные руки.
***
– …и я лег спать.
– Спать?
– Ну, разумеется, для начала смыл дорожную пыль, пообедал…
Кардинал непроизвольно подносит руку к груди, и лицо Алвы из насмешливого становится озабоченным.
– А вы и впрямь нездоровы, Ваше Высокопреосвященство. Я…
– Господин Первый Маршал! – Надо бы дослушать, ведь Алва никогда и ничего не делает просто так, но одна только мысль о том, что творилось в городе, пока тот изволил почивать, туманит разум кардинала яростью. – Соблаговолите ответить мне на вопрос: вы видели над городскими воротами Олларии вывеску «Склад мёртвых эсператистов»?
Рокэ неожиданно прыскает, и ярость кардинала становится жгучей, как перец.
– Так вы ее видели?
– Мне нравится, что даже в немощи вы не утратили способность шутить… Нет, не видел.
– Не видели. Превосходно. А знаете, почему, Рокэ? Потому что ее там нет!!!
Алва, похоже, не понимает, что шутки кончились. Его губы по-прежнему кривятся улыбочкой, и от желания размазать эту улыбочку по красивому лицу кулаки кардинала тяжелеют, как камни. Забытые в правой руке чётки мешают, кардинал брезгливо швыряет их на пол, в три шага пересекает спальню, хватает Алву за плечо и стаскивает с подоконника. Вот теперь улыбочка исчезает. Рокэ недовольно хмурит тонкие брови.
– Весьма оскорбительно с вашей стороны так обращаться с моим подарком. Знали бы вы…
– Подарком?! – Положительно, этот стервец когда-нибудь сведет его с ума. – Вы переживаете за свой подарок, Рокэ? Да после всего, что вы тут нагородили, я одно могу сделать – засунуть его вам в зад!
Ах, как расширяются эти синие глаза, как непривычно сладко видеть растерянность на этом лице! За все годы знакомства кардинал ни разу не позволял себе выражаться при Рокэ так по-солдатски прямо. Алва вдруг ухмыляется, глядя на него в упор.
– Неужто вы смогли бы? – спрашивает он почти сочувственно.
И это – всё. Потому что ярость окончательно застилает разум, гул крови в ушах заглушает изумлённый вскрик, а ослабшую от неожиданности руку оказывается вдруг так легко и просто заломить за спину. Забыв о своей хвори, кардинал вмиг доволакивает Алву до кровати, срывает с него черно-белую перевязь, намертво приматывает тонкие запястья к одному из резных столбиков, поддерживающих балдахин. Рокэ изворачивается, ошалело трясет головой. Кардинал, осклабясь, встречает его потрясённый взгляд. Его Высокопреосвященство слегка запыхался, да и сердце дает о себе знать, но зато уж голос звучит прямо-таки с могильным спокойствием:
– Удивлены? Вы, друг мой, даже понятия не имеете, какую школу жизни проходят в семинарии. И в первую очередь будущий клирик усваивает самый главный закон: любой грех неотвратимо влечёт за собой возмездие.
– Да вы, Ваше Высоко…
А вот рот ты открыл неосмотрительно, очень неосмотрительно. Впрочем, выпавший из твоего кармана носовой платок будет как раз к месту… Через секунду Рокэ уже давится импровизированным кляпом, а кардинал усмехается, примечая, что синий шёлк всё же необыкновенно идет герцогу Алве. Наследие Октавии… кстати, об Октавии. Она тоже придется к месту – вернее, икона с ее изображением, а еще вернее – лампадное маслице. Отличная вещь – тоже своего рода школа жизни, между прочим.
– Сопротивляться я не советую, Рокэ, – говорит кардинал, глядя, как судорожно дёргаются связанные руки Первого Маршала. Потирая ладонью ноющую грудь, он идёт в угол спальни, тянется к лампаде, вынимает из захвата изящных серебряных лапок стеклянную чашечку. Потом прихватывает со столика нож для разрезания страниц и возвращается к кровати.
– Возмездие ждёт вас в любом случае, но это может быть очень больно, а может не слишком. Выбирать вам.
Тонкое лезвие поскрипывает, рассекая шов кавалерийских бриджей.
– Не носите белья, Рокэ? Почему-то так и думал. Перестаньте же дёр… ох, ну я ведь предупреждал. Спокойней, пожалуйста – поймите, я сделаю то, что нужно, в любом случае.
Царапина, усеянная яркими шариками крови, смотрится на белоснежной ягодице словно диковинное украшение. Кардинал вспоминает рубин на тонкой шейке Катарины Ариго и вновь усмехается. Рокэ что-то яростно мычит. Любопытно, сколько народу продали бы души Леворукому за возможность увидеть герцога Алву таким – связанным, полунагим, лежащим грудью на краю кровати… Где там у нас чётки? Теперь заняты обе руки – в одной это янтарное убожество, в другой масло – поэтому ноги Первого Маршала кардинал, не долго думая, расталкивает в стороны коленом.
– Да прекратите вы хрипеть, Рокэ. Дышите носом.
Выгнутая поясница Алвы поблескивает от пота, в ложбинке ягодиц тоже набухли прозрачные капли. Масло льётся медленно, обволакивая нежную кожу золотистой плёнкой, заставляя темные волоски в промежности шелковисто блестеть. Кардинал бросает опустевшую лампадку на постель, похлопывает по напряжённому заду Алвы, будто по крупу испуганного коня. Потом ласково гладит кончиками пальцев отверстие и нажимает на него первой бусиной. Гладкий янтарь с забавным чмоканьем проскальзывает внутрь. Рычание Алвы слышно даже сквозь кляп.
– Рокэ, сейчас не время заботится о крепости тылов, – мягко замечает кардинал. – Не олицетворяйте собой осаждённую крепость, иногда единственный способ избежать ненужного кровопролития – распахнуть перед противником ворота.
Новый яростный хрип и вторая бусина. Потом третья. Четвертая. Рокэ пытается выдавить их наружу, приходится легонько шлёпнуть его, чтобы утихомирить. Раздвинутые бёдра Алвы мелко дрожат, кардинал придерживает их коленями. Когда он, помогая себе второй рукой, заталкивает в Алву шестую бусину, тот вдруг вздрагивает и приподнимается на носки. Неожиданно трогательно – будто ребенок, стремящийся избежать отцовской розги. Хотя вряд ли Алваро Алва когда-нибудь порол сына, мальчишка был всеобщим любимцем… Кардинал успокаивающе поглаживает крепкие ягодицы. Кажется, или дыхание Рокэ слегка изменилось? Просунув ладонь под мокрый от пота живот Алвы, он обнаруживает очевидное доказательство своей правоты – надо сказать, весьма внушительное. Чудесно. Седьмая. Восьмая… десятая. Алва тихо стонет и уже явно трётся о простыни. Кардинал выпускает чётки из рук и замирает, любуясь ярко-розовым отверстием, из которого свисает нитка золотистых бус, подрагивающими белоснежными ягодицами и рассыпанными по простыне черными локонами. Диамни Коро был бы в восторге от такого пиршества красок.
– Выдержите ещё парочку? Впрочем, хватит с вас, пожалуй… А вот теперь, Рокэ, будет самое интересное.
Пальцы обхватывают тугую мошонку, довольно сильно оттягивают её книзу. Алва застывает – даже, кажется, дышать перестаёт от неожиданности, – но когда вторая рука кардинала резко дергает чётки наружу, по его телу проходит стремительная судорога. Глухой вопль сквозь кляп, скребущие по полу носки сапог, выгнутая шея… Сердце кардинала разбухает, как подушка, а дыхание перехватывает. Нет, только не это, смерть в подобной ситуации – это уму непостижимо. Только появившиеся перед внутренним взором лица: счастливое – Штанцлера, постное – Катарины, печальное – Оноре и – непонятно почему – оскорбленное лицо этого сопляка Окделла, заставляют его с трудом добрести до окна. Отдышавшись, кардинал сгребает со стола серебряный стакан с остатками коричневой бурды, опустошает его и падает в кресло.
Рокэ лежит, уткнувшись лицом в локоть, и не двигается. Через некоторое время кардинал с трудом встает, замечает, что чётки все еще болтаются в руке, морщится брезгливо и забрасывает их в глубину камина. Надо будет приказать, чтобы сегодня спальню протопили получше… Куда я, кстати, подевал нож?
Запястья Рокэ распухли, перевязь оставила на них толстые алые рубцы. Едва кардинал разрезает путы и отходит в сторону, Первый Маршал вскакивает, будто молодой мориск – ах, как пылают твои глаза, какое роскошное бешенство в них, как ты хорош, изумительно просто, какой был бы регент, а лучше – король… Кардинал вздыхает. Рокэ опускает глаза долу и, завидев мокрое пятно на остатках своих штанов, яростно шипит что-то на кэналлийском. Когда он одним махом перелетает через кровать и сгребает кардинала за воротник, тот лишь устало жмурится. Интересно, что сейчас будет? Вариантов ровно два. Неужели…
– Ваше. Высокопреосвященство. Мать. Вашу.
Истерический смешок.
Пауза.
– Я буду крайне признателен, если в следующий раз вы возьмете на себя труд дослушать меня до конца.
Кардинал снова вздыхает – теперь довольно. Умный мальчик. Он открывает глаза и улыбается.
– Разумеется, Рокэ. А вы, в свою очередь, потрудитесь лучше формулировать. Теперь вы не могли бы меня отпустить? В гардеробной есть кувшин с водой и салфетки – приведите себя в порядок, а я пока пошлю кого-нибудь в лавку. Вам нужна… хм, другая одежда.
Рокэ качает головой – безумие ярости ушло, и синие глаза смотрят на кардинала с веселым изумлением.
– Очень предусмотрительно с вашей стороны, Ваше Высокопреосвященство.
– На том стоим.
– Возмездие, значит?
– Оно самое, Рокэ. Ступайте, а потом продолжим разговор.
Кардинал, с достоинством прошествовав к креслу, усаживается и тянет руку к колокольчику, чтобы вызвать слугу. Рокэ исчезает в гардеробной. За распахнутым окном шумит вечерняя столица. Кардинал вслушивается в этот шум и лениво потирает грудь слева.
«Возмездие… Справедливое наказание, осуществляемое соответствующим человеком, – думает он. – В данном случае, этот человек – тот ещё подонок. Это я.»
***
«На заработки в столицу! Вот и заработал, идиот грешный, до конца жизни теперь не расплатиться с тестем, который ведь предупреждал, говорил ведь, что не надо соваться к столичным кошкоёбам. Оллария... А что Оллария? Жесткое мясо, кислое вино, дерьмовая погода, цены выше алатских гор и святая, ёб её, Октавия!»
Гийом сплёвывает на грязную мостовую и принимается в сотый раз пересчитывать оставшийся товар. Зеркальца побились, гребни из черепахового панциря поломались, бусы и прочая дребедень остались только самые дешевые... А, пропадай оно всё пропадом! Так бы и ухнуть с моста да в речку, чтобы только паскудной рожи тестя не видеть.
– Кого хороним, почтенный?
Гийом чуть было с разгону не посылает доброхота крепким загибом. Но надоумила, видно, святая Октавия, не лучшим образом помянутая, голову поднять: чуть ли не в лицо ему тычется наглая лошадиная морда, а на лошади восседает Сам. Первый Маршал Талига собственной персоной. Такого попробуй не узнай!
– Н-никого, мосинёр, никого! Все, слава Создателю, это самое, живы все. Только вот... Плакали денежки-то наши. Дети, мал мала меньше, семеро по лавкам... Жрать-то, сами понимаете...
– Не горюйте, почтенный. Деньги – дело наживное, была бы голова цела, – отвечает Первый Маршал по-свойски и вдруг, поморщившись слегка, нагибается в седле. Он приглядывается к содержимому Гийомовой коробушки, что твоя хозяйка на рынке, выбирающая гуся.
– Попробую приманить вам торговую удачу… Есть у вас четки?
***
– Чьи лошади, Хуан?
– Граф Савиньяк и граф Лэкдеми ждут в кабинете, соберано. Недавно приехали.
– Прелестно. А где мой оруженосец?
– Удрал куда-то. Свербит ему в одном месте.
– А и в самом деле, свербит, – задумчиво тянет соберано, покручивая в руках невесть откуда взявшиеся агатовые бусы. – Ему стоило бы учесть, что непослушание влечёт за собой неотвратимое возмездие.
– Это вы к чему, соберано?
Господин улыбается, как таллом дарит:
– Так, Хуан, пустое. Думаю вслух. Когда вернётся, скажи, чтобы шел прямиком ко мне.
Хуан знает молодого соберано достаточное время, чтобы не сомневаться: нехорошая, ох, нехорошая это улыбка.
Предвкушающая.