erkenne mich ich bin bereit
Богохульство!! Никакой исторической достоверности! Афедроны!! КГ/АМ! Токмо фапа бесовского для! Иван Грозный/Федор Басманов, таки NC-17, трололо
В церкви душно, невыносимо томно от пьянящего ладана, от свечного чада и от звериного запаха, мужского, скоромного. Вроде бы и запах-то смрадный, в нос бьёт, козел козлом, но отчего-то видится одна похабень. Неспокойно от него на душе, куда уж там до сфер небесных, когда с ночи ещё... Федор тянет было руку, лоб перекрестить, вечерня все-таки, но забывает её на половине пути, оправляет серьгу, задевшую за край капюшона, приглаживает выбившийся непокорный локон. Государь, вроде бы, весь в молитве, но замечает немедленно, пальцем грозит безо всякой улыбки, со злостью. Это значит - будет головомойка. Федор надвигает капюшон так, что впору задохнуться, утыкается в псалтирь.
— Господи, воззвах!, — царь повелительно взмахивает руками, чутко прислушивается, не сфальшивят ли, не пустят ли петуха вымотанные за день холопья верные.
Когда спит государь, где сил набирается? До заутренней вскочил, поднял всех, молился истово, земные поклоны пред иконой Иоанна Предтечи бил, отмаливал грехи перед великим праздником. После, будто опомнившись, подхватился, потребовал коня, прогулки, непременно увеселений. Сорвались опричники с места, как вороны растревоженные, чернильным пятном вокруг царя растеклись, собрались кляксой на подворье боярина Шереметева, с шутками да прибаутками выгнали хозяев из дому, обрядили в шутовские колпаки, увешали бубенцами и заставили плясать, развлекать собрание.
— Отдыхай, радость моя, погляди, как другие хороводы водят, — Иван погладил Басманова по щеке, провел пальцем по нижней губе, надавил властно, как будто собрался кровь пустить. Глянул по сторонам, словно искал тех, кто будет воротить лик при виде царских нежностей. Не нашел. Всех недовольных давно уже искоренили при самом живейшем участии обоих Басмановых, и старшего, и младшего.
— Значит, государь, вся радость в том, что потешаю тебя? — томно, плаксиво ответил Федор, вздрагивая ресницами. Под этими кривляниями легче легкого обиду спрятать. Отвечай что хочешь, сам знаю — обезьянку завел на привязи. Обряжать в одежки разные, орехами кормить, потешаться над гримасами, а по злости и туфлей в неё запустить, сердце облегчить. А что? Разве обидно быть царской зверушкой?
— Все в тебе радость, Федорушка, — по голове гладит, волосы перебирает, едва ли замечая.
Да исправится молитва моя, яко кадило, пред Тобою: воздеяние руку моею — жертва вечерняя
Слова псалма в душу не входят, гудят в ушах только. Вот и всё почесть, вот и всё служение отечеству, а, батюшка? Сидеть да думать, что бы такое изобрести, чем бы в постели порадовать, как бы приворожить царя, чтобы снова на него смотрел, чтобы не пропадал в опочивальне у новой своей лады, безмозглой сисястой коровы. Так и хотелось спросить, верно ли, что две дырки лучше одной? А обучилась ли ясноглазая дролечка брать царев уд в рот и губами его ласкать, чтобы свирепый царь московский становился покорнее котенка? Играет ли с царем в опочивальне в монашенку и мужика? Позволяет ли называть себя другими именами? Притаскивает ли третьего, какого-нибудь смазливого отрока, ангела сусального, которого собственноручно поутру убивает, потому как государь, осуществив желаемое и пресытившись, начал проявлять неудовольствие и подозревать, что этот сусальный ангел - шпион, и непременно царю польскому доложит, а то и с колокольни растрясет все стыдные царские тайны? А бить себя позволяет? А оскорблять по-всякому? А сапоги царские целует, ниц ползая, когда царь вдруг о грехе и о бездне вспоминает и приходит к решению, что самым лучшим искуплением было бы развратного отпрыска рода Басманова немедленно убить без жалости, посохом прибить, как ядовитого аспида? А утешает ли после этого на плече рыдающего, прощения просящего, и не у Федора — у Бога, за то, что, мол, жизнь отнять хотел, им данную... Сучка ты, сучка скудоумная. Сожрет он тебя, а я погляжу и порадуюсь. И монисты твои заберу, хороши монисты. Тело твоё не остынет, а я в твоих монистах перед всей компанией плясать буду. С душой спляшу. Не волнуйся, я всё делаю с душой.
—Не уклони сердце мое в словесе лукавствия, непщевати вины о гресех, — выводят уставшие опричники. Кто-то сзади и слева от Федора негромко, но мучительно зевает. Царь поднимает голову, оглядывается, вскрикивает гневно "Тихо!". Взглядом находит Малюту. Движения века псу достаточно, чтобы с лаем кинуться на зазевавшуюся дичину. Охальника выводят, за руки вытаскивают.
— Иди сюда, иди, Федя, — манит государь, протягивая руку. Федя, как раньше, до этого паскудного женского прозвища; хоть какая-то почесть. Басманов стягивает капюшон, вместе с ним стягивая унылую личину, смотрит с улыбкой, давит налипшую, как банный лист, девичью жеманность — не этого сейчас государю надо.
— Ну-ка, сказывай мне, о чем думалось, пока всю службу в одну страницу глядел?
***
Не было с Иоанном Васильевичем спокойно, не жилось привольно и тихо подле. Хотел он чего-то, искал чего-то в ближайших своих, а, не найдя, замыкался, отлучал от себя, вовсе прочь гнал. А как понять, что потребно? Федор бы долго голову ломал, к чему эти скачки от милостивой ласки к полнейшему невниманию и холодности обращения, долго бы ещё винил себя в неумении стать нужным, а царя - в бабьей переменчивости, если бы добрый человек не присоветовал подход к государю-батюшке. А, впрочем, себе зачем врать? Добрым человеком оказался отец. Уж он-то, с его тактическим умом и приметливостью, давно понял, какими глазами поглядывает Иоанн на младшего Басманова, и, не будь дураком, воспользовался замечательной оказией крепче привязать себя и свой род к царскому. Как же ещё, если не через опочивальню? А не наградил Господь красавицей-дочкой, так не беда — есть сын, который, пожалуй, любую девку обставит. Вот и донес царедворец эту мысль до отпрыска, немного смущаясь в самом начале разговора: в самом деле, грех большой, но и почесть немалая! Хотя какой разговор: Алексей Данилович сидел, вещал, увещевал, рассказывал, как Федор будет отечеству служить, да как это непросто, и, мол, никому просто не бывает, а ради блага государя нашего иной раз можно и о собственном благе забыть, не говоря уже о чести и репутации. А Федор сидел и слушал, и головой кивал, только взгляд на родителя поднять боялся. Не хотелось знать, с каким лицом Алексей Данилович его продаёт. Впрочем, право его: он родил, он и рядит. Так девок обычно утешают, вот и себя пришла пора утешить. Обещал себе не забыть и не простить этого предательства.
Не была такая страстишка для Федора ни страшной, ни новой. Ему не исполнилось ещё четырнадцать, когда старший брат, уехавший из дома погостить к дружку, сыну измельчавшего боярина Волкова, вернулся с припрятанной от грозного родителя баклагой сивухи и сокровенным знанием о девках. Хвастался, что получил в полное свое владение молодые прелести волковской дворовой девки, в подробностях, с цинизмом неопытного описывал её фигуру, кожу и смешное попискивание. Смаковал слово "еть".
"Все ты, Петруша, брешешь, — подзадоривал брата перебравший хмельного Федор. У него кружилась голова, мутило немного с непривычки. До этого им доставалось только пиво или мед, да и то водой разбавленный. — Никакой девки не было вовсе! Ну и что ты там знаешь?"
"Допросишься, покажу!" — шутливо огрызнулся братец и затеял возню: повалил Федю на пол и щекотал, пока тот не запросил пощады, еле разгибаясь от смеха.
"Показать, значит? — переспросил Петрушка, дергая брата за отросшие черные патлы. — Ух, красотка! Коса до пояса! Иди сюда, сахарная, зацелую до смерти!"
Федя вырывался, не прекращая смеяться. Вырываться прекратил, когда брат и в самом деле поцеловал: сперва, играясь, в щеку, только Федя дернулся, и пришлось в губы, как будто христосовались. Заговорил было брат, рот раскрыл; срамным вышел поцелуй, стыдным, сделалось вдруг сладко и страшно от того, что Петруша сильный, и может, возможно, и ударить, и что-то другое... всё может. Только ничего братец не сделал - отшатнулся, как ошпаренный, отплюнулся так, чтобы Федя видел, лицо рукавом утер.
"Ну в самом деле девка! Чему тебя учить? Где нахватался?" — продолжил беседу шутливым тоном, только голос у него дрожал. А у Феди дрожали коленки.
Об этом братья и вспоминать забыли; в свой черед и младший Басманов принялся охотиться за женскими прелестями. Сладко было с девкой, сладко и гордо ощущать себя сильным, смелым, победителем, завоевателем беспощадным: вошел, получил своё, кровь пролил, ускакал, трофеями хвастаясь. Одними девками пробавляться скучно; в казанском походе он попробовал блуд со взятым в плен бусурманским мальчонкой, которого, за недостатком баб, определили к стыдной работе. Мальчишке было не привыкать ублажать господ. Басманов сперва даже о превосходстве своем забыл, смотрел оторопело, с неверием, наблюдая и ощущая, что вытворяет маленькое безбожное отродье своими руками, губами и языком, как извивается, насаживаясь на уд, как сладострастно стонет, выгибаясь и подрагивая телом, так, что хоть криком кричи от удовольствия.
И все-таки было обладание не всем, а только частью, половиной. Вторая половина до поры припрятана была в царской опочивальне. Не разменял себя Басманов, только этим и можно было гордиться.
***
Приказ отца был яснее ясного, только как браться за такую задачу? С саблей его сызмальства учили обращаться, царедворства помаленьку от Алексея Даниловича набирался, где там, где сям подхватывал удачное. За собой следить начал, одеваться с особым тщанием, выделяя себя из опричной толпы, днями не мытой, неделями не чесанной. Будет, мол, на ком глазу царскому отдохнуть, будет на кого полюбоваться. Не для того ли подарены были серьги отравленной царицы — жемчужные с серебром, богатые, витые? Федор при царе раскаленной иглой уши продырявил, в кровоточащие дырки вдел прохладные дужки. Иван, растроганный и взволнованный донельзя, долго обнимал, целовал в лоб, всматривался в глаза, но, не найдя чего-то, отправил восвояси, совсем уж равнодушно загреб рукой из сундучка царицыного и без разбору одарил вдогонку двумя ожерельями да кольцом с изумрудом. После отцовых слов стало яснее, что государь выискивал. Или, может быть, не этого?..
Басманов прибег к помощи размалеванной купеческой вдовушки, в дом которой частенько наведывались жители слободы: выпить-закусить, побеседовать со сдобной красотулей, да и потешить похотного беса Енаху, которому, сказывают, купчиха поклонялась, плюя на образа. Федор заплатил бабе вперед, за науку. Долго она отнекивалась, долго переспрашивала, на что да про что учение это нужно пригожему опричнику, но, припугнутая, умолкла послушно и подсказала, что лучше всего брать нахрапом да готовностью услужить.
"Такому, борзому да свирепому, подавай в бабе покорность, да только одной покорностью не насытится, соли насыпать надо, без соли вкуса нет. Ежели б ты ему девку на ложе учил, привел бы девку сюда, я б уж ей показала! — юлила купчиха, похихикивая в кулачок — невеликого ума надо было быть, чтобы раскусить, что никакой девки и нет, и что молодец сам себе урок готовит. — Вот что, так ей и передай: чтобы завлекала, одевалась красно, чтобы в глаза со значением заглядывала, по губам языком водила томно, прижималась невзначай и тут же отстранялась, а после, когда уж его проймёт, все бы его прихоти покорно выполняла, но временами на дыбы бы вставала, чтобы усмирял и через то привязывался. Все ли усвоил?"
Басманов усвоил всё.
Но первая ночь в опочивальне царя вышла не по уроку. Кстати подвернулась и оказия: большой пир. На него-то Федор и пришел красоваться в дареных жемчужных серёжках и в шикарных многорядных самоцветных бусах, под свист и улюлюканье товарищей, мигом окрестивших похорошевшего Басманова Федорой. Ему только на руку было, что затею его считают шутовством: можно было не бояться чужих глаз. В девку играем? Ох, будет тебе девка, Иоанн Васильевич, солнце моё, будет тебе девка такая, какой ещё не пробовал! Он и глазами хлопал, и улыбался, как баба пьяная, гулящая, и облизывался, как кот на сметану, и выплясывал так, что серёжки вихрем мелькали. Царь, поддержав шутку, поймал "Федору" за рукав, притянул к себе, поцеловал – грубо, не разжимая рта, царапая жесткими губами.
"Хороша наша бабенка опричная, государь?" — с хохотом спросил Грязной, сидевший подле Грозного.
"Хороша, — ответил Иван, отпуская, отталкивая Басманова в сторону, смотря на него со злобой и с чем-то новым, нехорошим, звериным, — Ох хороша Федорушка наша! Не по девке одежка только. Ванька, неси царицын летник!"
Остаток вечера Федор танцевал в летнике. В летнике же повалился на постель царскую, и изо всех сил старался лицом в грязь не ударить, и все равно смутился, и перепугался до одури, и даже разревелся по-глупому, как ребятёнок маленький, от обиды тела, не ожидавшего боли. Думал, совсем не так оно, думал, с царем-то уж точно.
И от его хныканий стал Иван совсем не грозным, не "царем языческим", как его заклеймила бестолковая недоросль перед Старицкими. Будто очнулись оба от вечернего хмеля: теперь не было насильника и потаскухи разбитной, был только добрый, нежный, ласковый учитель, и ученик послушный, ловящий каждое слово, каждый жест. И снова слабели колени, и жар заливал лицо, и стыдно было, но хотелось обхватить ногами, прижать к себе, плотнее, теснее, раскрыть себя больше; теперь грозный и жестокий был "Ванечкой" и охотно откликался, и, угомонившись, тихонько и почти благоговейно целовал закрытые глаза Басманова, гладил нежную, мальчишескую ещё грудь, впалый живот и узкие бедра.
И как страшно было помнить, потерять и понимать, что потерянного не воротишь, что плещется оно на дне ручья, около мельниковой избушки, придавленное весом смарагдового перстенька.
***
— О тебе, государь, думалось, — отвечает Федор, прижимая предавшую его книгу к груди.
— И не стыдно тебе в лицо врать, Федорушка?
— Не лгу! — вскинулся, глянул обиженно, надул губы. Будь это всего год назад, растаял б государь, говорил, не может этого вида вынести. Нет, ни движения в лице.
— Не лгу, Ванечка. О тебе думал. О себе. И... об отце.
Лицо Грозного разгладилось, стало праздничным, ласковым. Кому, как не Федору, знать, сколько яда в этом сладком прищуре?
— И об отце. Доволен ли... доволен ли ты его службой? Не веришь ли поносным слухам?
Государь улыбнулся, потрепал Федора по голове. Если бы наблюдательность не отказала опричнику, он закрыл бы рот на замок и убежал бы из дворца за тридевять земель.
— А что же за слухи, Федорушка? Расскажи, потешь убогого, сирого царишку, который и знать не знает, чем его люди живут, как могут...
В путь добрый, отец. Не ты один торговать учен.
— Слышал я, Ванечка, одну небылицу, враку противную, аж тошно стало! Чтобы Алексей Данилович Басманов, да спутался с немецким шпионом, да стал казну разворовывать... Быть такого вовсе не может, правда ведь?
Государь смеётся, головой качает — правда, правда.
В церкви душно, невыносимо томно от пьянящего ладана, от свечного чада и от звериного запаха, мужского, скоромного. Вроде бы и запах-то смрадный, в нос бьёт, козел козлом, но отчего-то видится одна похабень. Неспокойно от него на душе, куда уж там до сфер небесных, когда с ночи ещё... Федор тянет было руку, лоб перекрестить, вечерня все-таки, но забывает её на половине пути, оправляет серьгу, задевшую за край капюшона, приглаживает выбившийся непокорный локон. Государь, вроде бы, весь в молитве, но замечает немедленно, пальцем грозит безо всякой улыбки, со злостью. Это значит - будет головомойка. Федор надвигает капюшон так, что впору задохнуться, утыкается в псалтирь.
— Господи, воззвах!, — царь повелительно взмахивает руками, чутко прислушивается, не сфальшивят ли, не пустят ли петуха вымотанные за день холопья верные.
Когда спит государь, где сил набирается? До заутренней вскочил, поднял всех, молился истово, земные поклоны пред иконой Иоанна Предтечи бил, отмаливал грехи перед великим праздником. После, будто опомнившись, подхватился, потребовал коня, прогулки, непременно увеселений. Сорвались опричники с места, как вороны растревоженные, чернильным пятном вокруг царя растеклись, собрались кляксой на подворье боярина Шереметева, с шутками да прибаутками выгнали хозяев из дому, обрядили в шутовские колпаки, увешали бубенцами и заставили плясать, развлекать собрание.
— Отдыхай, радость моя, погляди, как другие хороводы водят, — Иван погладил Басманова по щеке, провел пальцем по нижней губе, надавил властно, как будто собрался кровь пустить. Глянул по сторонам, словно искал тех, кто будет воротить лик при виде царских нежностей. Не нашел. Всех недовольных давно уже искоренили при самом живейшем участии обоих Басмановых, и старшего, и младшего.
— Значит, государь, вся радость в том, что потешаю тебя? — томно, плаксиво ответил Федор, вздрагивая ресницами. Под этими кривляниями легче легкого обиду спрятать. Отвечай что хочешь, сам знаю — обезьянку завел на привязи. Обряжать в одежки разные, орехами кормить, потешаться над гримасами, а по злости и туфлей в неё запустить, сердце облегчить. А что? Разве обидно быть царской зверушкой?
— Все в тебе радость, Федорушка, — по голове гладит, волосы перебирает, едва ли замечая.
Да исправится молитва моя, яко кадило, пред Тобою: воздеяние руку моею — жертва вечерняя
Слова псалма в душу не входят, гудят в ушах только. Вот и всё почесть, вот и всё служение отечеству, а, батюшка? Сидеть да думать, что бы такое изобрести, чем бы в постели порадовать, как бы приворожить царя, чтобы снова на него смотрел, чтобы не пропадал в опочивальне у новой своей лады, безмозглой сисястой коровы. Так и хотелось спросить, верно ли, что две дырки лучше одной? А обучилась ли ясноглазая дролечка брать царев уд в рот и губами его ласкать, чтобы свирепый царь московский становился покорнее котенка? Играет ли с царем в опочивальне в монашенку и мужика? Позволяет ли называть себя другими именами? Притаскивает ли третьего, какого-нибудь смазливого отрока, ангела сусального, которого собственноручно поутру убивает, потому как государь, осуществив желаемое и пресытившись, начал проявлять неудовольствие и подозревать, что этот сусальный ангел - шпион, и непременно царю польскому доложит, а то и с колокольни растрясет все стыдные царские тайны? А бить себя позволяет? А оскорблять по-всякому? А сапоги царские целует, ниц ползая, когда царь вдруг о грехе и о бездне вспоминает и приходит к решению, что самым лучшим искуплением было бы развратного отпрыска рода Басманова немедленно убить без жалости, посохом прибить, как ядовитого аспида? А утешает ли после этого на плече рыдающего, прощения просящего, и не у Федора — у Бога, за то, что, мол, жизнь отнять хотел, им данную... Сучка ты, сучка скудоумная. Сожрет он тебя, а я погляжу и порадуюсь. И монисты твои заберу, хороши монисты. Тело твоё не остынет, а я в твоих монистах перед всей компанией плясать буду. С душой спляшу. Не волнуйся, я всё делаю с душой.
—Не уклони сердце мое в словесе лукавствия, непщевати вины о гресех, — выводят уставшие опричники. Кто-то сзади и слева от Федора негромко, но мучительно зевает. Царь поднимает голову, оглядывается, вскрикивает гневно "Тихо!". Взглядом находит Малюту. Движения века псу достаточно, чтобы с лаем кинуться на зазевавшуюся дичину. Охальника выводят, за руки вытаскивают.
— Иди сюда, иди, Федя, — манит государь, протягивая руку. Федя, как раньше, до этого паскудного женского прозвища; хоть какая-то почесть. Басманов стягивает капюшон, вместе с ним стягивая унылую личину, смотрит с улыбкой, давит налипшую, как банный лист, девичью жеманность — не этого сейчас государю надо.
— Ну-ка, сказывай мне, о чем думалось, пока всю службу в одну страницу глядел?
***
Не было с Иоанном Васильевичем спокойно, не жилось привольно и тихо подле. Хотел он чего-то, искал чего-то в ближайших своих, а, не найдя, замыкался, отлучал от себя, вовсе прочь гнал. А как понять, что потребно? Федор бы долго голову ломал, к чему эти скачки от милостивой ласки к полнейшему невниманию и холодности обращения, долго бы ещё винил себя в неумении стать нужным, а царя - в бабьей переменчивости, если бы добрый человек не присоветовал подход к государю-батюшке. А, впрочем, себе зачем врать? Добрым человеком оказался отец. Уж он-то, с его тактическим умом и приметливостью, давно понял, какими глазами поглядывает Иоанн на младшего Басманова, и, не будь дураком, воспользовался замечательной оказией крепче привязать себя и свой род к царскому. Как же ещё, если не через опочивальню? А не наградил Господь красавицей-дочкой, так не беда — есть сын, который, пожалуй, любую девку обставит. Вот и донес царедворец эту мысль до отпрыска, немного смущаясь в самом начале разговора: в самом деле, грех большой, но и почесть немалая! Хотя какой разговор: Алексей Данилович сидел, вещал, увещевал, рассказывал, как Федор будет отечеству служить, да как это непросто, и, мол, никому просто не бывает, а ради блага государя нашего иной раз можно и о собственном благе забыть, не говоря уже о чести и репутации. А Федор сидел и слушал, и головой кивал, только взгляд на родителя поднять боялся. Не хотелось знать, с каким лицом Алексей Данилович его продаёт. Впрочем, право его: он родил, он и рядит. Так девок обычно утешают, вот и себя пришла пора утешить. Обещал себе не забыть и не простить этого предательства.
Не была такая страстишка для Федора ни страшной, ни новой. Ему не исполнилось ещё четырнадцать, когда старший брат, уехавший из дома погостить к дружку, сыну измельчавшего боярина Волкова, вернулся с припрятанной от грозного родителя баклагой сивухи и сокровенным знанием о девках. Хвастался, что получил в полное свое владение молодые прелести волковской дворовой девки, в подробностях, с цинизмом неопытного описывал её фигуру, кожу и смешное попискивание. Смаковал слово "еть".
"Все ты, Петруша, брешешь, — подзадоривал брата перебравший хмельного Федор. У него кружилась голова, мутило немного с непривычки. До этого им доставалось только пиво или мед, да и то водой разбавленный. — Никакой девки не было вовсе! Ну и что ты там знаешь?"
"Допросишься, покажу!" — шутливо огрызнулся братец и затеял возню: повалил Федю на пол и щекотал, пока тот не запросил пощады, еле разгибаясь от смеха.
"Показать, значит? — переспросил Петрушка, дергая брата за отросшие черные патлы. — Ух, красотка! Коса до пояса! Иди сюда, сахарная, зацелую до смерти!"
Федя вырывался, не прекращая смеяться. Вырываться прекратил, когда брат и в самом деле поцеловал: сперва, играясь, в щеку, только Федя дернулся, и пришлось в губы, как будто христосовались. Заговорил было брат, рот раскрыл; срамным вышел поцелуй, стыдным, сделалось вдруг сладко и страшно от того, что Петруша сильный, и может, возможно, и ударить, и что-то другое... всё может. Только ничего братец не сделал - отшатнулся, как ошпаренный, отплюнулся так, чтобы Федя видел, лицо рукавом утер.
"Ну в самом деле девка! Чему тебя учить? Где нахватался?" — продолжил беседу шутливым тоном, только голос у него дрожал. А у Феди дрожали коленки.
Об этом братья и вспоминать забыли; в свой черед и младший Басманов принялся охотиться за женскими прелестями. Сладко было с девкой, сладко и гордо ощущать себя сильным, смелым, победителем, завоевателем беспощадным: вошел, получил своё, кровь пролил, ускакал, трофеями хвастаясь. Одними девками пробавляться скучно; в казанском походе он попробовал блуд со взятым в плен бусурманским мальчонкой, которого, за недостатком баб, определили к стыдной работе. Мальчишке было не привыкать ублажать господ. Басманов сперва даже о превосходстве своем забыл, смотрел оторопело, с неверием, наблюдая и ощущая, что вытворяет маленькое безбожное отродье своими руками, губами и языком, как извивается, насаживаясь на уд, как сладострастно стонет, выгибаясь и подрагивая телом, так, что хоть криком кричи от удовольствия.
И все-таки было обладание не всем, а только частью, половиной. Вторая половина до поры припрятана была в царской опочивальне. Не разменял себя Басманов, только этим и можно было гордиться.
***
Приказ отца был яснее ясного, только как браться за такую задачу? С саблей его сызмальства учили обращаться, царедворства помаленьку от Алексея Даниловича набирался, где там, где сям подхватывал удачное. За собой следить начал, одеваться с особым тщанием, выделяя себя из опричной толпы, днями не мытой, неделями не чесанной. Будет, мол, на ком глазу царскому отдохнуть, будет на кого полюбоваться. Не для того ли подарены были серьги отравленной царицы — жемчужные с серебром, богатые, витые? Федор при царе раскаленной иглой уши продырявил, в кровоточащие дырки вдел прохладные дужки. Иван, растроганный и взволнованный донельзя, долго обнимал, целовал в лоб, всматривался в глаза, но, не найдя чего-то, отправил восвояси, совсем уж равнодушно загреб рукой из сундучка царицыного и без разбору одарил вдогонку двумя ожерельями да кольцом с изумрудом. После отцовых слов стало яснее, что государь выискивал. Или, может быть, не этого?..
Басманов прибег к помощи размалеванной купеческой вдовушки, в дом которой частенько наведывались жители слободы: выпить-закусить, побеседовать со сдобной красотулей, да и потешить похотного беса Енаху, которому, сказывают, купчиха поклонялась, плюя на образа. Федор заплатил бабе вперед, за науку. Долго она отнекивалась, долго переспрашивала, на что да про что учение это нужно пригожему опричнику, но, припугнутая, умолкла послушно и подсказала, что лучше всего брать нахрапом да готовностью услужить.
"Такому, борзому да свирепому, подавай в бабе покорность, да только одной покорностью не насытится, соли насыпать надо, без соли вкуса нет. Ежели б ты ему девку на ложе учил, привел бы девку сюда, я б уж ей показала! — юлила купчиха, похихикивая в кулачок — невеликого ума надо было быть, чтобы раскусить, что никакой девки и нет, и что молодец сам себе урок готовит. — Вот что, так ей и передай: чтобы завлекала, одевалась красно, чтобы в глаза со значением заглядывала, по губам языком водила томно, прижималась невзначай и тут же отстранялась, а после, когда уж его проймёт, все бы его прихоти покорно выполняла, но временами на дыбы бы вставала, чтобы усмирял и через то привязывался. Все ли усвоил?"
Басманов усвоил всё.
Но первая ночь в опочивальне царя вышла не по уроку. Кстати подвернулась и оказия: большой пир. На него-то Федор и пришел красоваться в дареных жемчужных серёжках и в шикарных многорядных самоцветных бусах, под свист и улюлюканье товарищей, мигом окрестивших похорошевшего Басманова Федорой. Ему только на руку было, что затею его считают шутовством: можно было не бояться чужих глаз. В девку играем? Ох, будет тебе девка, Иоанн Васильевич, солнце моё, будет тебе девка такая, какой ещё не пробовал! Он и глазами хлопал, и улыбался, как баба пьяная, гулящая, и облизывался, как кот на сметану, и выплясывал так, что серёжки вихрем мелькали. Царь, поддержав шутку, поймал "Федору" за рукав, притянул к себе, поцеловал – грубо, не разжимая рта, царапая жесткими губами.
"Хороша наша бабенка опричная, государь?" — с хохотом спросил Грязной, сидевший подле Грозного.
"Хороша, — ответил Иван, отпуская, отталкивая Басманова в сторону, смотря на него со злобой и с чем-то новым, нехорошим, звериным, — Ох хороша Федорушка наша! Не по девке одежка только. Ванька, неси царицын летник!"
Остаток вечера Федор танцевал в летнике. В летнике же повалился на постель царскую, и изо всех сил старался лицом в грязь не ударить, и все равно смутился, и перепугался до одури, и даже разревелся по-глупому, как ребятёнок маленький, от обиды тела, не ожидавшего боли. Думал, совсем не так оно, думал, с царем-то уж точно.
И от его хныканий стал Иван совсем не грозным, не "царем языческим", как его заклеймила бестолковая недоросль перед Старицкими. Будто очнулись оба от вечернего хмеля: теперь не было насильника и потаскухи разбитной, был только добрый, нежный, ласковый учитель, и ученик послушный, ловящий каждое слово, каждый жест. И снова слабели колени, и жар заливал лицо, и стыдно было, но хотелось обхватить ногами, прижать к себе, плотнее, теснее, раскрыть себя больше; теперь грозный и жестокий был "Ванечкой" и охотно откликался, и, угомонившись, тихонько и почти благоговейно целовал закрытые глаза Басманова, гладил нежную, мальчишескую ещё грудь, впалый живот и узкие бедра.
И как страшно было помнить, потерять и понимать, что потерянного не воротишь, что плещется оно на дне ручья, около мельниковой избушки, придавленное весом смарагдового перстенька.
***
— О тебе, государь, думалось, — отвечает Федор, прижимая предавшую его книгу к груди.
— И не стыдно тебе в лицо врать, Федорушка?
— Не лгу! — вскинулся, глянул обиженно, надул губы. Будь это всего год назад, растаял б государь, говорил, не может этого вида вынести. Нет, ни движения в лице.
— Не лгу, Ванечка. О тебе думал. О себе. И... об отце.
Лицо Грозного разгладилось, стало праздничным, ласковым. Кому, как не Федору, знать, сколько яда в этом сладком прищуре?
— И об отце. Доволен ли... доволен ли ты его службой? Не веришь ли поносным слухам?
Государь улыбнулся, потрепал Федора по голове. Если бы наблюдательность не отказала опричнику, он закрыл бы рот на замок и убежал бы из дворца за тридевять земель.
— А что же за слухи, Федорушка? Расскажи, потешь убогого, сирого царишку, который и знать не знает, чем его люди живут, как могут...
В путь добрый, отец. Не ты один торговать учен.
— Слышал я, Ванечка, одну небылицу, враку противную, аж тошно стало! Чтобы Алексей Данилович Басманов, да спутался с немецким шпионом, да стал казну разворовывать... Быть такого вовсе не может, правда ведь?
Государь смеётся, головой качает — правда, правда.
-
-
26.04.2011 в 02:18-
-
26.04.2011 в 03:44Жалко Федьку. Вот ведь влип.
-
-
26.04.2011 в 09:55тихоловка, спасибо, солнце!!
Влип наш сокол ясный; зря связался с нечистью! Может быть, без неё сошло бы всё на нет мирно - развод, поехал бы послом куда, красоту миру показывать, или осел бы в дареном имении под Москвой, детей бы растил. Ну что делать. Любовь пуще жареных грибов 8(
-
-
26.04.2011 в 11:07-
-
26.04.2011 в 11:15Страшно было браться за совершенно неизвестные реалии - так и лезут всякие афедроны))))
-
-
26.04.2011 в 11:36-
-
26.04.2011 в 11:51-
-
26.04.2011 в 11:57-
-
26.04.2011 в 12:05-
-
26.04.2011 в 13:08Ауренга, обоже, асур!!
*Белый Волк*, волчик, спасибо!! Рад тебя снова видеть, btw
i-key, и как, до печенок пробирает сила искусства?)))
-
-
26.04.2011 в 14:01-
-
26.04.2011 в 16:34Ты не против, если я у себя ссылку сделаю?
-
-
26.04.2011 в 18:01Конечно, не против, буду польщён
-
-
26.04.2011 в 18:38-
-
26.04.2011 в 18:46-
-
26.04.2011 в 19:01Что ж ты Ваня такой идиот,что от такой прекрасной жены смотался ;________________________;
Рыдать кровью будешь!!Бедный Федор
бедная лиза-
-
26.04.2011 в 19:06Увы и ах, царь - натура увлекающаяся, новое лучше старого, а Федорушка не поняла и начала лажать... Мир его праху!
-
-
26.04.2011 в 19:09Еще какое! Истинно славянское православное порно без ересей!!
царь - натура увлекающаяся, новое лучше старого
Эх,царь,царь....
-
-
26.04.2011 в 19:11Не везло ни Первым, ни Вторым, ни энным его женам... Всех пережил, анчихрист!
Истинно славянское православное порно без ересей
-
-
26.04.2011 в 19:17Федя - славянская Анна Болейн))))
-
-
26.04.2011 в 19:21Умер весь! и дрыгае лапами!
-
-
26.04.2011 в 19:23-
-
26.04.2011 в 19:25-
-
27.04.2011 в 08:02-
-
27.04.2011 в 13:10-
-
27.04.2011 в 13:42-
-
27.04.2011 в 16:06-
-
27.04.2011 в 21:30-
-
27.04.2011 в 21:39Ну что поделать, любовь слепа и зла 8(( Жалко Феденьку, но всяк кузнец своему 3.14здецу...
-
-
27.04.2011 в 22:58