Запонки

Трудно, ах, как это трудно –
любить тебя и не плакать!

Мне боль причиняет воздух,
сердце
и даже шляпа.

Кому бы продать на базаре
ленточку и гребешок,
и белую нить печали,
чтобы соткать платок?
Ф.Г.Лорка

Взял да и резанул по видавшей виды деревянной столешнице кабака и тут же с вызовом поднял взгляд, осмотрелся. Все было зря. Никто этого его демарша не заметил, и граф Ганс Эрвин фон Шпрети-Вайльбах, молодой человек с длинным именем и короткой биографией, принялся меланхолично и уже без всякой помпы, выцарапывать продолжение шрама на закопченной и затертой древесине – две колокольни-близняшки, не то стоящие дружно, взявшись за руки, не то вытянувшиеся во фрунт перед пузатым колоколом в венке из хмеля.
В «Братвурст Глёкль» было, как всегда, сутолочно и невыносимо шумно, душно и как-то грязновато. Эрвину здесь не нравилось. Никогда не нравилось. К тому же, он ненавидел ждать. А в этом случае ожидание было вдвойне унизительным. С каждой минутой он все больше презирал себя за то, что пришел, за то, что кивнул, мямля вымученные слова согласия. Ни к чему это было. Ни к черту. И уж конечно, меньше всего ему хотелось бы, чтобы это… свидание проходило здесь. И в довершение его вынуждают торчать тут в одиночестве, в галдящем зале, заполненном пивными и капустными парами, в кабаке, меню которого – унылое перечисление колбасок, а вместо карты вин – подборка пивного пива. Конечно, заказал и пиво, и колбаски с плюхой картофельного салата и капусты, но притрагиваться к этому сомнительному месиву и тошнотворно лоснящимся, подгоревшим с краю, белесым сосискам, похожим на разбухшие пальцы утопленника, конечно, не стал. Теперь жирный запах снеди с оловянной тарелки вызывал легкую тошноту, будто размазывался по нёбу, приходилось время от времени прикладываться к пиву, чтобы хоть как-то смыть его.
читать дальшеЛео, само-собой, мог уговорить и мертвого. Штаб-шеф знал, кого посылать с этой миссией. В людях он разбирался, этого у него было не отнять. Может быть, разобрался и в Шпрети, лучше, чем сам граф, – знал, что тот в конечном итоге сдастся, «покобенится чуток» (его выражение) и «кончит мантифолить» (тоже оттуда). Эрвин держал осаду целый месяц. Поначалу просто игнорировал скользкие намеки, делал вид, что в упор не замечает тяжелых взглядов и перемен интонации, пару раз применил холодное оружие знаменитой Вайльбаховской надменности, наконец, недвусмысленно обрубил на недавнем штабном междусобойчике, где все перепились в хлам, и где у Рёма, кажется, сорвало тормоза.
Эрвин отказывался признаться даже самому себе, что его такой настойчивый натиск сперва напугал, затем насторожил, наконец, взволновал и начал даже льстить. Он предпочитал полагать, что нелепые ухаживания баварского буржуа лишь досаждают ему, раздражают, да просто оскорбительны, наконец. Но с каждым днем чувствовал, что запутывается все сильнее, что попался в какую-то хитрую ловушку, что почти бьется в умело расставленных силках. Может быть, сегодняшние тихие, вкрадчивые уговоры Дю Мулина были лишь финальным аккордом в игривой музыкальной пьесе, без особого мастерства, но бравурно и лихо разыгранной крепким жизнелюбивым сангвиником. Ходили, кстати, слухи: тот, якобы, недурно играл на фортепиано и даже устраивал у себя дома камерные концерты. Разумеется, всё или перевирали или преувеличивали. В их среде брехня и нелепые байки были обычным делом. Не стоило верить всему на свете. Вон, болтали же, что он де коллекционирует гравюры и записи Вагнера, Бетховена и Карла Целлера, зачитывается классической литературой. Ну уж в это-то точно только полоумный поверит.
Вот то, что они с хамлом Хайнесом не разлей вода – про это точно было известно. И поскольку последнее не вызывало сомнений, все предыдущее этим фактом перечеркивалось окончательно и бесповоротно.

Эрвин скомкал салфетку и совсем уж было собрался встать и уйти, когда его сжатую в кулак руку накрыла горячая сухая ладонь. Шпрети вздрогнул – штаб-шеф все-таки изволил явиться.
– Я кошмарно извиняюсь, – проговорил тот медоточивым тенорком, усаживаясь напротив и возмутительно ласково заглядывая Эрвину в глаза. – Иногда нашего Адольфа проще заткнуть, чем переслушать все, что он намерен наболтать.
Эрвин нахмурился, пересиливая желание высказать возмущение, накопившееся за время ожидания:
– Ничего страшного, – пробормотал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос не звучал натужно от клокочущего в нем раздражения.
Рём посмотрел на него очень внимательно, тихо гоготнул себе под нос и выдал с кривой усмешечкой на изуродованной шрамами круглой физиономии:
– Клянусь богом, ты убить меня готов, что ждать заставил, да и что сюда притащил. Ну не подумал, прости. Мне ж говорили, каков ты. А я вот таков – он развел руками. Для меня дело на первом месте – остальное потом. Ну не дуйся, граф. Чесслово, давай мириться? – он перегнулся через стол, силясь поймать взгляд уставившегося в стену парня, который теперь чувствовал себя ужасно глупо, словно капризничающий ребенок, требующий к себе чрезмерного внимания взрослых.
На удачу, в эту минуту к ним подлетел кельнер принять заказ, неловкость развеялась и не вернулась, когда их снова оставили в относительном tête-à-tête. Шеф вдруг заговорил о делах, словно и думать забыл, что пригласил сюда юношу не рабочие моменты обсуждать (о чем более чем недвусмысленно намекнул сперва симпатяга Лео, а потом и сам он, ближе к вечеру, проходя мимо, когда, по его прикидкам, все было уже, очевидно, на мази). Мелькнула потом гадкая мысль: какой, интересно, дивиденд имеет со всего этого Дю Мулин? Но Эрвин эту мысль прогнал: как-никак они с Лео были друзьями. Да и потом, это было бы уж слишком гадко, а Шпрети предпочитал не верить в худшее.

Эрвин принял его игру, старательно и с самым заинтересованным видом поддерживая беседу, будто и в самом деле верил, что штаб-шефу интересно его скромное мнение, что купился на неуклюжий посыл: мы собрались здесь, чтобы подальше от лишних ушей обсудить то, что я могу доверить только своему адъютанту.
Но в какой-то момент поток шефова красноречия внезапно иссяк. Странно было видеть, что тот, вроде как, испытывает неловкость, будто не знает, как подступиться к какому-то деликатному вопросу (сколь ни мало вязалось с его грубой физиономией само понятие «деликатность»).
Наконец, будто решившись, он сунул лапищу в карман, порылся там и выложил на стол между тарелками и пивными кружками изящный футляр зеленого бархата. Шпрети непонимающе уставился на этот инородный здесь предмет.
– Я тут шел вчера по Максимиллиану и увидел. Подумал, они как раз в твоем стиле. Такие… с достоинством и без лишнего блеска, – пояснил Рём. – В общем, это мой тебе рождественский подарок, – окончательно смешавшись, завершил он. Морда его покраснела, шрамы налились густо-багровым, глаза набычились, будто, скажи Эрвин хоть слово поперек, ему непременно прилетит с другой стороны стола.
Вопреки столь подробным пояснениям, Шпрети смотрел на него по-прежнему вопросительно.
– Не хочешь открыть? – нервно поинтересовался толстяк.
– Что-то я не слышал, чтобы вы всех подчиненных по случаю Рождества одаривали, – с сомнением проговорил Эрвин, едва сдерживаясь, чтоб не высказаться в том смысле, что между прочим все это выглядит даже оскорбительно, если уж говорить откровенно, и что он прекрасно понимает к чему ведут такие дешевые подкаты, и что он на такое ни за что на свете не купится, что бы там Рём себе ни воображал.
– А что если ты для меня давно уже важнее всех, парень? – прищурился Эрнст, и на этот раз был предельно серьезен. – Нравится тебе это или нет. И, если позволишь, то я уж постараюсь, чтобы понравилось. На этот счет можешь не сомневаться.
От этой фразы у Эрвина в груди почему-то разлился жуткий холод, а лицо окатило жаром. Он растерянно смотрел на своего визави и не нашелся, что ответить. Поколебавшись, непослушными одеревенелыми пальцами раскрыл футляр – в нем оказались изумительные по изяществу запонки с овальными камнями густой синевы сумеречного предгрозового неба, оправленными в золото, с филигранными S, змеящимися по центру.
Подарок был слишком дорогим, чтобы, принимая его, не понимать, что принимаешь также все прочее, все то, что стояло за отнюдь не случайным его выбором (скорее всего, запонки были изготовлены на заказ), за нехарактерно долгим для Рёма ухаживанием, за его терпеливым выжиданием и небывалой тактичностью.
Эрвин молча снял собственные запонки, опустил их в карман, все время чувствуя на себе взгляд с противоположной стороны стола, и надел подарок. Ему не нужно было убеждать себя в том, что принимает предложенные условия игры из-за вульгарной щедрости дарителя, закрыв глаза на двусмысленность своей роли и тошнотворный душок купли-продажи. Он решил больше ни в чем себя не убеждать. Про самого себя он и так все знал. А прочие – да пусть себе думают, что им вздумается.

В такси оба молчали, отстраненно глядя в противоположные окна. Сердце Эрвина колотилось часто и неровно, штаб-шеф поминутно вздыхал – черт его разберет, от волнения или просто выпил слишком много пива и уговорил слишком много колбасок. Выйдя из такси и обнаружив себя у дома номер 25 по Леопольдштрассе, Эрвин подавил навязчивый вопрос и задал его лишь когда Рём закопался с ключами, сперва не подобрав нужные к нужным замкам, а затем силясь затолкать их в замочную скважину не той стороной.
– Чья это квартира? – с досадным мальчишеским испугом в голосе поинтересовался Эрвин. Случилось так, что к этому моменту ему было известно: живет штаб-шеф на Герцогштрассе 4/III.
– Ну какая разница, – севшим голосом отозвался Эрнст, – если нам здесь никто не помешает?

В комнате было тихо-тихо, если не считать размеренного сопения спящего Рёма, да успокаивающего отстукивания маятника высоких напольных часов. К этим звукам было удобно примериваться, смиряя удары сбесившегося и все не желавшего угомониться сердца. По потолку медленно, будто нехотя, скользнула длинная кривоватая полоса света от проехавшей под окном машины, и снова воцарился успокоительный сумрак чужой этой, со вкусом (и средствами) обставленной комнаты, хозяина которой так и не удалось установить.
Эрвин осторожно пошевелился, все время косясь на штаб-шефа, выбрался из постели, сделал шаг и тут же чертыхнулся, споткнувшись о стоявшую на полу початую бутылку шампанского. Бутылка грохнула об пол, крутанулась на месте – потекло по паркету, вспениваясь, не выдохшееся еще вино. Брезгливо переступив босой ногой через лужу, Шпрети отправился на поиски ванной комнаты. Он зябко поеживался, подрагивал всем телом, поводя плечами от гаденького ощущения мурашек, ползущих по голому телу.
Вода. В воде спасение. Скорее смыть с себя все следы перенесенной использованности, все ссохшиеся, тянущие потеки, отпечатки его рук, оказавшихся, кстати, на удивление нежными и осторожными. Вода примиряла с произошедшим, утешала, баюкала взбеленившийся стыд. Ну, какой в этом смысл? Тем более, теперь, когда все уже случилось. Ведь знал, на что идешь, и знал, зачем. Давно извелся, измучился своим вынужденным одиночеством. Давно хотелось притулиться хоть к кому. А тут эта нежная мольба в глазах сурового и грубоватого вояки, которая, что греха таить, изрядно польстила, и это внезапное обещание, которому так захотелось поверить. Самообман? Низкое, запоздалое самоуспокоение, оправдания? Да нет же!
И потом, ведь то, что было уже прежде: неловкие тисканья в темном углу под гимназической лестницей, когда не смеешь пискнуть из боязни быть застуканным, хоть, может, и не вполне даже согласен с происходящим; пара странных, сладко-стыдных эпизодов студенческой жизни (полу-игра, полу-фантазия, где каждый что-то из себя и себе воображал, а в конечном итоге никто никому не был нужен, хоть, впрочем, и должен не был), наконец, эта отвратительная; штурмовицкая уже история – сам виноват, не надо было так надираться и терять бдительность, – словом, все это должно было кое-как подготовить, отбить страх и прогнать излишние метания. Но не отбило и не прогнало, как оказалось. И вот теперь он стоит в чужой ванной комнате, подставляя постепенно расслабляющееся тело потокам горячей воды, и в голове не благословенная пустота, каковой бы хотелось, а целая чехарда мыслей, и на душе даже не неспокойно, там паника и почти что отчаяние.
Правда была в том, что сам давно уже этого хотел: и объятий этих, и сухих, кратких, но частых, крепких поцелуев, и этого безусловного обладания и принадлежности. А только боялся признаться сам себе, потому как желание быть с ним полагал чем-то вульгарным и грязным, и сам себе казался в этом желании смешон и жалок. И, хуже всего, понимал, что со стороны это будет выглядеть и дико, и нелепо, и, главное, уж слишком будет походить на пошляцкую продажность самого низкого пошиба. И вот этот вот последний аргумент перешибал все доводы телесного влечения к такому неподходящему во всех отношениях субъекту. Если бы Энрст был не Эрнст, а кто угодно другой…. Если бы только все это не было так скользко и двусмысленно, или даже нет, пожалуй, что, даже напротив, столь однозначно, с точки зрения окружающих… А что такое эти окружающие, и кому вообще интересно их мнение?!
Но боже мой, до чего же это было хорошо! Хоть так теперь и тянет, и ноет, и саднит. Пусть. К черту все-все. Какое значение может иметь и боль, и стыд, и смятые перепачканные простыни, в сравнении с тем, что было, и как это было?! В который раз вспомнил, как заметался в запоздалом приступе паники, принимая на себя весь вес его крепко сбитого тела, как понял, что спасения нет, и не будет, и как сладко сделалось от этой мысли, и жутко, что даже задохнулся. Совсем, как в детстве, когда на салазках срываешься только-только с самого края крутой горки и вот только-только стремительно начинаешь скользить вниз. И жутко, и дух захватывает, и хочется кричать и смеяться одновременно, и слезы выступают на глазах. Улыбнулся своему отражению в запотевшем зеркале шальной, полупьяной улыбкой, зацепил взглядом багровеющий след поцелуя-укуса на шее, полыхнуло отзвуком пережитого уже возбуждения по распаренным щекам. Даже ладони пришлось к ним приложить.
Не зажигая света, кое-как отыскал свою одежду, измятую, разбросанную вокруг кровати. Морщась от брезгливости, путаясь в рукавах и штанинах, оделся, изо всех сил стараясь не нашуметь, оглядел напоследок взрытую, будто ураганом, постель и развалившегося посредине мужчину, все так же крепко спящего, не хватившись пропажи. Нехотя, аккуратно опустил одну за другой пресловутые солидные запонки на прикроватный столик, на цыпочках выбрался из квартиры и прикрыл за собой дверь. Гулко щелкнул, запираясь, автоматический замок. Эрвин постоял немного на лестничной клетке, впитывая невиданную доселе убежденность, что на этот раз сделал все, как надо, что теперь вот его жизнь становится на те самые нужные рельсы, а потом почти бегом спустился вниз по лестнице и пулей вылетел на улицу. Такси! Нужно было немедля поймать такси. Но улица оказалась совершенно пуста, так что, с надеждой озираясь по сторонам, он поднял ворот пальто и зашагал прочь.

Ноябрь 2017